never say forever cause forever makes me cry
вторник, 05 августа 2008
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Наверное это все.
вторник, 03 июня 2008
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Лето смело осторожно в совок зиму, осень, весну. Смело в совок и вытряхнуло за дверь, опасливо озираясь, как бы соседи не увидели.
Да и мне оно уже залезло под юбку, это лето. Сегодня весь день лили дождь, да такой сильный, что я насквозь промокла. В автобус залезла, как мокрая курица, хлюпали кеды, а Ты мне пела. Пела "солнце спряталось за тучи". Я встала в самое любимое место автобуса - в конец, лицом к заднему стеклу. Когда автобус ехал, по нему стекала вода с крыши. А я рисовала на запотевшем стекле глаза. Много глаз.
Сейчас дождь кончился. Распахнуты окна на лоджии, шевелятся бумажки на полу. Я стояла в милицейской рубашке, курила. В нашем районе еще осталось такое волшебное место - сквер. Точнее, пустырь, заросший травой. И пусть эти засранцы выгуливают там своих собак. Все равно это пространство. Открытое, дышащее пространство. Когда я была маленькая, на этот пустырь в праздничные дни пригоняли машину, и она пускала салют.
Очень быстро пролетело время с февраля.
У Тебя скоро день рождения.
Прозвонить Тебе и сказать. Сказать, что я больше не люблю Тебя.
Да и мне оно уже залезло под юбку, это лето. Сегодня весь день лили дождь, да такой сильный, что я насквозь промокла. В автобус залезла, как мокрая курица, хлюпали кеды, а Ты мне пела. Пела "солнце спряталось за тучи". Я встала в самое любимое место автобуса - в конец, лицом к заднему стеклу. Когда автобус ехал, по нему стекала вода с крыши. А я рисовала на запотевшем стекле глаза. Много глаз.
Сейчас дождь кончился. Распахнуты окна на лоджии, шевелятся бумажки на полу. Я стояла в милицейской рубашке, курила. В нашем районе еще осталось такое волшебное место - сквер. Точнее, пустырь, заросший травой. И пусть эти засранцы выгуливают там своих собак. Все равно это пространство. Открытое, дышащее пространство. Когда я была маленькая, на этот пустырь в праздничные дни пригоняли машину, и она пускала салют.
Очень быстро пролетело время с февраля.
У Тебя скоро день рождения.
Прозвонить Тебе и сказать. Сказать, что я больше не люблю Тебя.
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Рейна!
В темноте города горят окна. Они как неправильная шахматная доска. Ночь мучает, рвет нервы, как гитарные струны. Раз, раз, раз. Внутри рвется, клокочет, зашкаливает. Страшно, тяжело, скучно. То, что внутри, не находит отклика снаружи. Уже несколько месяцев не слушается ручка - пишется ерунда, захлестывает с головой злость вперемешку с чувством вины. Некуда от всего этого уйти, не к кому. Не могу понять, что происходит со мной... Знаю, на все способна,но ничего не хочу. Сердце живет от сигареты до сигатеты. В странной пустоте черепной коробки множатся бессмысленные, бесконечно повторяющиеся мысли.
Неужели та девочка все знала? Неужели она могла все предусмотреть?
Пришло какое-то странно-четкое сознание невозможности гармонии с собой. пожалуйста, помоги мне найти мужчину, который будет готов спасти меня, открыть, изучить, подготовить... Будет ли когда-нибудьчеловек, более важный, чем Ты? Я так мечтаю об этом...
Ты не тащишь меня вниз, Ты просто держишь меня на одном месте. Руки холодные, дрожь по позвоночнику. когда во мне проснется женщина? Когда она наполнит смыслом эту жизнь?
Выходные пролетели бессмысленно.
бессонница
если бы
сигареты
сигареты
метро
ы
стираю воспоминания
лица
емкость сознания
нереализованность
ночь
отпусти
Сердце стало пропускать удары, как тогда, на новый год. А уже март.
Я не хочу, чтобы наступала весна. Ты не хочешь меня. Не думаешь обо мне. Такая глупость... Надо, конечно, с этим заканчивать.
Вести машину ночью по пригородной дороге, зажав между ног бутылку вина. Выбросить в окно туфли. Кошка аккуратно облизывает лапу, проводит за ухом. Включить радио, петь громко, открыть все окна. Ветки лезут в салон, цепляют руль, лицо. Трогать босыми ногами теплые педали. Шуршит кошачий язык, нежный и шершавый. Жарко, вино струится по волосам, стекает на лоб, по вискам уходит на шею, под воротник рубашки. Щиплет глаза. Скорость на пределе. Кошка кашляет, выплевывает на пассажирское сидение комок шерсти. Далеко позади начинает петь сирена. Заграждение проламывается, царапает левое крыло. Сирена ближе. Ночь плюет теплым дождем, фыркает кошка. Звонко разбивается изнутри о лобовое стекло бутылка. Грязная вода смыкается на крыше. Шипит и гаснет сигарета.
В темноте города горят окна. Они как неправильная шахматная доска. Ночь мучает, рвет нервы, как гитарные струны. Раз, раз, раз. Внутри рвется, клокочет, зашкаливает. Страшно, тяжело, скучно. То, что внутри, не находит отклика снаружи. Уже несколько месяцев не слушается ручка - пишется ерунда, захлестывает с головой злость вперемешку с чувством вины. Некуда от всего этого уйти, не к кому. Не могу понять, что происходит со мной... Знаю, на все способна,но ничего не хочу. Сердце живет от сигареты до сигатеты. В странной пустоте черепной коробки множатся бессмысленные, бесконечно повторяющиеся мысли.
Неужели та девочка все знала? Неужели она могла все предусмотреть?
Пришло какое-то странно-четкое сознание невозможности гармонии с собой. пожалуйста, помоги мне найти мужчину, который будет готов спасти меня, открыть, изучить, подготовить... Будет ли когда-нибудьчеловек, более важный, чем Ты? Я так мечтаю об этом...
Ты не тащишь меня вниз, Ты просто держишь меня на одном месте. Руки холодные, дрожь по позвоночнику. когда во мне проснется женщина? Когда она наполнит смыслом эту жизнь?
Выходные пролетели бессмысленно.
бессонница
если бы
сигареты
сигареты
метро
ы
стираю воспоминания
лица
емкость сознания
нереализованность
ночь
отпусти
Сердце стало пропускать удары, как тогда, на новый год. А уже март.
Я не хочу, чтобы наступала весна. Ты не хочешь меня. Не думаешь обо мне. Такая глупость... Надо, конечно, с этим заканчивать.
Вести машину ночью по пригородной дороге, зажав между ног бутылку вина. Выбросить в окно туфли. Кошка аккуратно облизывает лапу, проводит за ухом. Включить радио, петь громко, открыть все окна. Ветки лезут в салон, цепляют руль, лицо. Трогать босыми ногами теплые педали. Шуршит кошачий язык, нежный и шершавый. Жарко, вино струится по волосам, стекает на лоб, по вискам уходит на шею, под воротник рубашки. Щиплет глаза. Скорость на пределе. Кошка кашляет, выплевывает на пассажирское сидение комок шерсти. Далеко позади начинает петь сирена. Заграждение проламывается, царапает левое крыло. Сирена ближе. Ночь плюет теплым дождем, фыркает кошка. Звонко разбивается изнутри о лобовое стекло бутылка. Грязная вода смыкается на крыше. Шипит и гаснет сигарета.
понедельник, 12 мая 2008
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
А в Москве уже лето.
Скоро экзамены.
Как это все неважно, неважно. Я так скучаю. Ты даже не представляешь, как невыносимо тяжело всю жизни ждать.
Ты получила мою смску? Откуда мне знать.
Я... Ты. Снова снишься, злая, строгая.
Я... высыхаю тут одна. Я хотела больше, выше, сильнее, дальше, интереснее... Не отпускай меня, только не отпускай. Я нужна тебе. Знаю. И я больше не злюсь на тебя за это. И я готова быть в толпе. И я признаю свою никчемность, нелепость, идиотичность. Только не отпускай меня. Я разобъю монитор, я изгрызу все подушки в доме, разделаю и выброшу в окно свою кошку, направлю ЭТО куда угодно, только не на тебя. Пожалуйста, не отказывайся от меня.
Я буду всем, чем ты скажешь. Только не прогоняй меня. Как было лучше тогда, как было прекрасно. Почему только я не ценила? А сейчас... Тебе нужна сцена, овации, софиты. Ты такая неуверенная в себе, так от много зависишь, поэтому тебе безумно нравится самой выступать в роли наркотика. Вот мы и дополнили друг друга с тобой.
У меня все ногти поломались опять. И волосы выпадают. Не знаю, что с этим делать. Никакие средства не помогают... По ночам не сплю, а на границе нахожусь, то ли сплю, то ли не сплю. Странное горячечное состояние. И снится вечно одно и то же.
Не получается письмо.
Скоро экзамены.
Как это все неважно, неважно. Я так скучаю. Ты даже не представляешь, как невыносимо тяжело всю жизни ждать.
Ты получила мою смску? Откуда мне знать.
Я... Ты. Снова снишься, злая, строгая.
Я... высыхаю тут одна. Я хотела больше, выше, сильнее, дальше, интереснее... Не отпускай меня, только не отпускай. Я нужна тебе. Знаю. И я больше не злюсь на тебя за это. И я готова быть в толпе. И я признаю свою никчемность, нелепость, идиотичность. Только не отпускай меня. Я разобъю монитор, я изгрызу все подушки в доме, разделаю и выброшу в окно свою кошку, направлю ЭТО куда угодно, только не на тебя. Пожалуйста, не отказывайся от меня.
Я буду всем, чем ты скажешь. Только не прогоняй меня. Как было лучше тогда, как было прекрасно. Почему только я не ценила? А сейчас... Тебе нужна сцена, овации, софиты. Ты такая неуверенная в себе, так от много зависишь, поэтому тебе безумно нравится самой выступать в роли наркотика. Вот мы и дополнили друг друга с тобой.
У меня все ногти поломались опять. И волосы выпадают. Не знаю, что с этим делать. Никакие средства не помогают... По ночам не сплю, а на границе нахожусь, то ли сплю, то ли не сплю. Странное горячечное состояние. И снится вечно одно и то же.
Не получается письмо.
среда, 09 апреля 2008
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Тошнит.
Каждое утро начинается с солнца, автобуса и кучи людей.
Тошнит.
Каждое письмо начинается одинаково.
Тошнит.
Каждая мысль приодит к единственно возможной.
Тошнит.
Каждое движение мучительно тяжело.
Тошнит.
Стоит задуматься о чем либо, все равно приходишь к слову "смысл".
Тошнит.
Меня тошнит.
Звилі давно гнізда лелеки і близкі мої сталі далеки... Вклеїли фото на память в наступний альбом...
Мене нудить.
Мене нудить.
Мене нудить.
Каждое утро начинается с солнца, автобуса и кучи людей.
Тошнит.
Каждое письмо начинается одинаково.
Тошнит.
Каждая мысль приодит к единственно возможной.
Тошнит.
Каждое движение мучительно тяжело.
Тошнит.
Стоит задуматься о чем либо, все равно приходишь к слову "смысл".
Тошнит.
Меня тошнит.
Звилі давно гнізда лелеки і близкі мої сталі далеки... Вклеїли фото на память в наступний альбом...
Мене нудить.
Мене нудить.
Мене нудить.
вторник, 08 апреля 2008
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
А что если я когда-нибудь разозлюсь?
понедельник, 31 марта 2008
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Как азбукой Морзе по венам
Апрель разрывает глаза.
Я лоб прижимаю к коленям,
Так хочется всем рассказать
Как смешно ты писала по-русски,
Как верила всем моим снам...
Как безраздельно было пусто
Когда ты улетала в Амстердам.
И хочется водки. Забыться.
Лакричных конфет горьких.
Влажный воздух чужой столицы
Вдохнуть, сколько хватит легких,
И, выбросив тело в улицу,
Упасть в темноту канала.
Я верю, желанье сбудется.
Ведь ты тогда так сказала.
Апрель разрывает глаза.
Я лоб прижимаю к коленям,
Так хочется всем рассказать
Как смешно ты писала по-русски,
Как верила всем моим снам...
Как безраздельно было пусто
Когда ты улетала в Амстердам.
И хочется водки. Забыться.
Лакричных конфет горьких.
Влажный воздух чужой столицы
Вдохнуть, сколько хватит легких,
И, выбросив тело в улицу,
Упасть в темноту канала.
Я верю, желанье сбудется.
Ведь ты тогда так сказала.
пятница, 28 марта 2008
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
опустела без тебя земля...
уходят постепенно люди, отваливаются от меня. променяю их всех, всех на тебя. сто тысяч раз. всех. никого не жалко. никого не люблю. ни о ком не скучаю. только тытытытытыттыыы.
снова сильно
снова больно.
снова так.... пронзительно, всеобъемлюще
как мне несколько часов прожить?
помню эти минуточки, которые начинали уползать, как только я прикасалась сухими губами к твоей щеке. сразу чувствовала, как они проваливаются, утекают, и никак нельзя остановить их, никак. стоишь и думаешь хоть бы поезд подольше не приходил, светофор подольше не загорался, ты подольше не открывала глаза. все равно они как-то умудряются проскальзывать. как сквозь. и паника наступает моментально.
хочу безраздельно.
хочу навсегда, понимаешь?
только пусто на земле одной без тебя
дни без тебя дни без тебя. листочки отрывного календаря ложаться в глубокую шкатулку там уже нет места.
там нет места!
этой весной боли со мной радостно
этой весной смерти со мной сладостно
позволь мне покинуть тебя,
мне позволь не любить тебя.
на очках капли, в глазах слезы. внутри каша
пиздец выносит мой мозг в стратосферу. вернись я все прощу. всевсе.
мне очень пусто
уходят постепенно люди, отваливаются от меня. променяю их всех, всех на тебя. сто тысяч раз. всех. никого не жалко. никого не люблю. ни о ком не скучаю. только тытытытытыттыыы.
снова сильно
снова больно.
снова так.... пронзительно, всеобъемлюще
как мне несколько часов прожить?
помню эти минуточки, которые начинали уползать, как только я прикасалась сухими губами к твоей щеке. сразу чувствовала, как они проваливаются, утекают, и никак нельзя остановить их, никак. стоишь и думаешь хоть бы поезд подольше не приходил, светофор подольше не загорался, ты подольше не открывала глаза. все равно они как-то умудряются проскальзывать. как сквозь. и паника наступает моментально.
хочу безраздельно.
хочу навсегда, понимаешь?
только пусто на земле одной без тебя
дни без тебя дни без тебя. листочки отрывного календаря ложаться в глубокую шкатулку там уже нет места.
там нет места!
этой весной боли со мной радостно
этой весной смерти со мной сладостно
позволь мне покинуть тебя,
мне позволь не любить тебя.
на очках капли, в глазах слезы. внутри каша
пиздец выносит мой мозг в стратосферу. вернись я все прощу. всевсе.
мне очень пусто
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Расцепи, пожалуйста, руки, мне больно.
Никотин оседает в бронхах, так и не спустившись в легкие. Ветер разбросал по паркету бумагу, листки прилипли к мокрому от дождя полу около балконной двери. Оранжевый огонек сигареты ритмично менят интенсивность. Надо собрать бумагу, рассортировать, разложить по страницам. Душит какая-то странная, незнакомая невозможность спать. Очередной окурок падает па пол, медленно катится, прожигает лист бумаги.
Отпусти.
Отпусти.
Отпусти.
Расцелуй меня словами несказанными. Выскажи все мысли, которые никогда не приходили тебе в голову. Расплети мое солнечное слетение осторожными пальцами. Признайся мне в том, чего ты никогда не чувствовала.
На улице луна зауталась в кривых ветках чахлых московских тополей. На полу догорает лист бумаги, скукоживаются буквы. Мне бы вдохнуть. Вчера приснилась одноглазая кошка. Не знаю, что это значит. Весна разрывает нервные клетки, солнце издевательски смеется, пахнет, нестерпимо пахнет апрелем.
Расцепи, пожалуйста, руки. Больно мне...
Никотин оседает в бронхах, так и не спустившись в легкие. Ветер разбросал по паркету бумагу, листки прилипли к мокрому от дождя полу около балконной двери. Оранжевый огонек сигареты ритмично менят интенсивность. Надо собрать бумагу, рассортировать, разложить по страницам. Душит какая-то странная, незнакомая невозможность спать. Очередной окурок падает па пол, медленно катится, прожигает лист бумаги.
Отпусти.
Отпусти.
Отпусти.
Расцелуй меня словами несказанными. Выскажи все мысли, которые никогда не приходили тебе в голову. Расплети мое солнечное слетение осторожными пальцами. Признайся мне в том, чего ты никогда не чувствовала.
На улице луна зауталась в кривых ветках чахлых московских тополей. На полу догорает лист бумаги, скукоживаются буквы. Мне бы вдохнуть. Вчера приснилась одноглазая кошка. Не знаю, что это значит. Весна разрывает нервные клетки, солнце издевательски смеется, пахнет, нестерпимо пахнет апрелем.
Расцепи, пожалуйста, руки. Больно мне...
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Москва, 4.10.07.
Дорогая…
Моя хорошая. Мне так нравится называть тебя так. Хорошая. Такое простое слово, и как все-таки много оно в себе содержит. Моя хорошая. Слоги, как выстрелы. Четыре. Хо-ро-ша-я. Я смертельно люблю тебя, черт возьми.
С какого-то дня, с того самого дня, двадцать пятого июля, с того дня. Проклятого, священного дня. Ты чертовски любишь себя, без зла, без желания что-то кому-то доказать, даже без какой-то негативной амбициозности. Просто ты живешь этим, ты вбираешь в себя эту энергию, влюбляя в себя сотни людей, не прилагая для этого никаких особенных усилий, просто тем, что ты есть. Такая. Не гениальная, не уникальная, святая, наверное. Такая же, как остальные, одинаково разные люди. Ты считаешь этих людей, по-доброму, по-дружески гордясь каждым из них. Точно также ты делала и тогда, когда тебе было двадцать три, на пять лет больше, чем мне сейчас. Не осознавая, насколько она катастрофична, насколько разрушительна эта твоя сила, твоя власть над людьми, ты наслаждалась ей, как любой властью. И однажды тебе встретился ребенок, инфантильный, истеричный, не взрослый и капризный ребенок, эмоционально неустойчивый и мечтающий наконец ухватиться за кого-нибудь, намертво вцепиться, чтобы сделать больно, и никогда не отпускать. Девочка. Несчастно-счастливая, сирота при живых родителях, смертельно одинокая, бывшая такой всегда, потому что ей всегда мало. И произошел сбой. Катарсис. Коллапс. Армагеддон и апокалипсис. Разрыв сознания у меня, восьмилетней, слабой и одинокой худенькой тростиночки.
Ты, не желая этого, мимоходом, случайно задев рукавом кружевного платья краешек серебряного подноса на столе, с раскалывающим маленькую восьмилетнюю вселенную грохотом просто-напросто сломала мне всю жизнь. Ты просто р а з р у ш и л а мою детскую вселенную, мой мирок, такой хлипкий, еле-еле согретый нервным дыханием грызущего ногти и сосущего волосы невротического ребенка.
И ты с милой, доброй гордостью подумала – еще одна девочка. Да, еще одна девочка. Еще одна девочка, которая задерживает дыхание, когда ты проходишь мимо, еще одна девочка, которая смотрит тебе в рот, даже когда ты просто задумываешься, еще одна девочка, которая считывает и запоминает каждое сказанное тобой слово, еще одна девочка, которая продаст за тебя родную мать, еще одна девочка, бесконечно пишущая твое имя в толстых общих тетрадках, еще одна девочка, вскакивающая по ночам в постели в слезах, потому что ей приснилось, что ты больше не любишь ее. Еще одна девочка.
Первая разрушенная тобой жизнь. Моя первая и последняя любовь. Ты не понимаешь, ты переживаешь, думаешь, мучаешься. Никто не виноват в том, что ты такая. Никто не виноват в том, что я такая. Никто не виноват в том, что мы встретились с тобой в этом огромном мире. Никто не виноват, что все так вышло.
Я бессмыслица, нацарапанная гвоздем на стене в камере сошедшего с ума пожизненного заключенного.
Я косуля, случайно выскочившая на проезжую часть, которая не смогла выйти из светового коридора.
Я металлический щелчок спускаемого курка пистолета, в магазине которого нет ни одного патрона.
Я темнота, взорвавшая город после выхода из строя главного канала подачи энергии на теплоэлектростанции.
Я дым, выпущенный в потолок из пересохших и обкусанных губ мальчика, ждущего поезда на станции, чтобы бросится под колеса.
Я железный браслет со стеклянными вставками, оброненный в решетку коллектора дешевой проституткой. Я ее слезы, капающие вниз через металлические прутья решетки, потому что это все, что у нее было.
Я тишина, повисшая над классом, когда двоечник мнется у доски, понимая, что не может ответить ни на один вопрос, заданный учительницей.
Я эхо от твоего имени.
Я пуля, которая когда-нибудь все-таки убьет тебя.
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
На пути в Онегу, 28.06.07
Дорогая Рейна!
События, перемены, люди, все смешалось и заменило друг друга в моем сознании за период отсутствия моих писем к тебе. Я бросила плохого мальчика, а спустя месяц хороший мальчик бросил меня. Я поняла, что они просто пугаются. Стоит мне чуточку приоткрыться, пустить их несколько дальше регламентированного уже барьера, они просто пугаются и уходят. Потому что никому не нужны ни чужие проблемы, ни чужие радости, ни вообще ничего чужого. Так как человек изначально эгоцентричен. Все они пугаются, узнав о тебе. Поэтому я перестала рассказывать.
Работа многому научила, принесла деньги, опыт, и, как обычно, новые привязанности и воспоминания.
За окном туман и красивая речная долина. Я не знаю, куда я еду. Я еду от. От всего и ото всех. От боли и тоски по тебе.
Ощущаю, как становлюсь более самостоятельной… А на самом деле…
О любви. Единственно возможной. К тебе.
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
вот и я. за это время столько писем накопилось. разбирать теперь полгода, не меньше. часть потерялось, часть в рукописном варианте. ну ничего. если кто-то меня ждал, вот она я. вынырнула из депрессии. снова с вами
среда, 07 ноября 2007
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
надо собраться с силами и написать что-то делбное, а то меня скоро в архив перебросят...
пятница, 11 мая 2007
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Дорогая Рейна!
Ничего не меняется. Я так хотела, так надеялась, что все изменится, что все получится. Что все будет хорошо. И что в итоге? Я строю, строю бесконечно эти карточные домики, а они рассыпаются, один за другим. Я склеиваю карты разными способами, а все рушится, падает, разваливается. И никакого смысла нет, никакого стимула, ничего. Все равно люблю тебя, что бы ни говорила себе. И вот она, наступила, твоя Тридцать Пятая весна. И моя Восемнадцатая.
Он говорил мне много слов. Он целовал меня, и я впервые, наверное, вообще что-то чувствовала. Я не открывала глаз, не разглядывала прохожих, не думала о том, какие мне купить туфли. Мне показалось, что наконец-то забрезжила надежда. Надежда, что все кончится, что все будет теперь хорошо. Что я буду любить его… Буду любить, стараться быть для него нужной, хорошей. Буду радоваться ему, делать всякие приятности. Что я буду нужна ему. И вот, именно в тот момент, когда, как я думала, все стало налаживаться, снова все затрещало и рухнуло. Снова я ничего не дождалась, не стала ни для кого нужной, никого не полюбила.
Отплывает куда-то налево монитор. Вино, сигареты. Тьма. Спаси меня, ты же можешь. Никто кроме тебя не может.
Ничего не меняется. Я так хотела, так надеялась, что все изменится, что все получится. Что все будет хорошо. И что в итоге? Я строю, строю бесконечно эти карточные домики, а они рассыпаются, один за другим. Я склеиваю карты разными способами, а все рушится, падает, разваливается. И никакого смысла нет, никакого стимула, ничего. Все равно люблю тебя, что бы ни говорила себе. И вот она, наступила, твоя Тридцать Пятая весна. И моя Восемнадцатая.
Он говорил мне много слов. Он целовал меня, и я впервые, наверное, вообще что-то чувствовала. Я не открывала глаз, не разглядывала прохожих, не думала о том, какие мне купить туфли. Мне показалось, что наконец-то забрезжила надежда. Надежда, что все кончится, что все будет теперь хорошо. Что я буду любить его… Буду любить, стараться быть для него нужной, хорошей. Буду радоваться ему, делать всякие приятности. Что я буду нужна ему. И вот, именно в тот момент, когда, как я думала, все стало налаживаться, снова все затрещало и рухнуло. Снова я ничего не дождалась, не стала ни для кого нужной, никого не полюбила.
Отплывает куда-то налево монитор. Вино, сигареты. Тьма. Спаси меня, ты же можешь. Никто кроме тебя не может.
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Дорогая Рейна!
Вот, снова я собралась с силами, села писать письмо. Не знаю, что буду писать. Наверное, стоит сказать, что учебы идет своим чередом, а половая/социальная/личная жизнь отсутствует. Но в письмах тебе нет места этой чепухе, правда? Разлука, говорят, помогает понять, настоящее ли чувство. Ведь правда, я каждый раз убеждаюсь, что настоящее. Хочется выйти на улицу, толкнуть тяжелую железную дверь подъезда, вывалиться в весенний сумрак, пробежать по двору несколько метров, остановиться, упасть на колени, так, чтобы ободрать их, и закричать, так, чтобы посыпались с неба звезды. И смотреть потом, как они сыпятся, как втыкаются острыми краями в асфальт и медленно угасают, растворяются в чужом им воздухе. Как в асфальте остаются оплавленные дыры.
Почему ты такая… совершенная? Почему в тебе нет ничего, за что можно было бы осудить или хотя бы укорить? И почему ты совсем, совсем с этим не согласна?
Когда-нибудь, а может быть и никогда, я сяду у твоей кровати на колени, и буду смотреть на твои закрытые глаза, чуть подрагивающие под веками, на твои длинные волосы, сбившиеся на затылке о подушку, на твои маленькие ручки, подложенные под щеку, как у ребенка. Не открывай глаз, не просыпайся, любимая. Не надо. Я буду просто смотреть. Смотреть и с каждой секундой на сто тысяч лет продлевать свою жизнь.
Вот, снова я собралась с силами, села писать письмо. Не знаю, что буду писать. Наверное, стоит сказать, что учебы идет своим чередом, а половая/социальная/личная жизнь отсутствует. Но в письмах тебе нет места этой чепухе, правда? Разлука, говорят, помогает понять, настоящее ли чувство. Ведь правда, я каждый раз убеждаюсь, что настоящее. Хочется выйти на улицу, толкнуть тяжелую железную дверь подъезда, вывалиться в весенний сумрак, пробежать по двору несколько метров, остановиться, упасть на колени, так, чтобы ободрать их, и закричать, так, чтобы посыпались с неба звезды. И смотреть потом, как они сыпятся, как втыкаются острыми краями в асфальт и медленно угасают, растворяются в чужом им воздухе. Как в асфальте остаются оплавленные дыры.
Почему ты такая… совершенная? Почему в тебе нет ничего, за что можно было бы осудить или хотя бы укорить? И почему ты совсем, совсем с этим не согласна?
Когда-нибудь, а может быть и никогда, я сяду у твоей кровати на колени, и буду смотреть на твои закрытые глаза, чуть подрагивающие под веками, на твои длинные волосы, сбившиеся на затылке о подушку, на твои маленькие ручки, подложенные под щеку, как у ребенка. Не открывай глаз, не просыпайся, любимая. Не надо. Я буду просто смотреть. Смотреть и с каждой секундой на сто тысяч лет продлевать свою жизнь.
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Дорогая Рейна!
Только что разговаривала с тобой по телефону. Странно, что пишу тебе об этом. Стала задумываться – а тебе ли я пишу эти письма? Скорее, самой себе. Или судьбе, в которую не верю. Нет, надо же все-таки куда-то все это выносить, такой гигантский потенциал все-таки требует выхода, иначе я бы просто умерла от разрыва сердца. Разговаривала с тобой, слушала твой волшебный голос. И думала, что смысл в жизни все-таки есть, он заключен именно в этом разговоре. И потом будет заключен в еще одном, еще, потом во встрече… Черт. Мне уже даже не странно, и не страшно. Только курить чудовищно хочется. Курить, и что-нибудь выпить. Чтобы все остановилось, прекратилось, чтобы не было больше этого мучительного, разрывающего пополам вопля внутри. Ты не знаешь, что со мной сейчас. Ты не знаешь, что после того, как я повесила трубку, внутри меня прогремел ядерный взрыв. Ты не знаешь. Ты, наверное, пьешь чай и смеешься. Ты не знаешь!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Я недавно вернулась из Стокгольма. Из города, похожего на Амстердам. Где я была без тебя. Ходила по мостовым Старого города, заглядывала в уютные кафе и магазинчики, улыбалась ветру, целовала его, этот чудесный город. Очередной город, которому я не нужна. Не нужна так же, как не нужна тебе. Без тебя. Все время без тебя…
Я очень люблю тебя.
Только что разговаривала с тобой по телефону. Странно, что пишу тебе об этом. Стала задумываться – а тебе ли я пишу эти письма? Скорее, самой себе. Или судьбе, в которую не верю. Нет, надо же все-таки куда-то все это выносить, такой гигантский потенциал все-таки требует выхода, иначе я бы просто умерла от разрыва сердца. Разговаривала с тобой, слушала твой волшебный голос. И думала, что смысл в жизни все-таки есть, он заключен именно в этом разговоре. И потом будет заключен в еще одном, еще, потом во встрече… Черт. Мне уже даже не странно, и не страшно. Только курить чудовищно хочется. Курить, и что-нибудь выпить. Чтобы все остановилось, прекратилось, чтобы не было больше этого мучительного, разрывающего пополам вопля внутри. Ты не знаешь, что со мной сейчас. Ты не знаешь, что после того, как я повесила трубку, внутри меня прогремел ядерный взрыв. Ты не знаешь. Ты, наверное, пьешь чай и смеешься. Ты не знаешь!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Я недавно вернулась из Стокгольма. Из города, похожего на Амстердам. Где я была без тебя. Ходила по мостовым Старого города, заглядывала в уютные кафе и магазинчики, улыбалась ветру, целовала его, этот чудесный город. Очередной город, которому я не нужна. Не нужна так же, как не нужна тебе. Без тебя. Все время без тебя…
Я очень люблю тебя.
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Дорогая Рейна!
Я только сейчас осознала, что время движется вперед. На самом деле это, по-моему, такая глупость – время. Зачем оно? Без него было бы в сто раз лучше. Я снова начинаю забывать твои черты. Они, одна за другой, вываливаются из моего сознания, и от этого еще больнее переживать разлуку. Ночь уже близится к утру, в шею врезается неудобный воротник ночной рубашки, за окном промерзшая насквозь темнота, разобранная постель пахнет эвкалиптовой мазью и лекарствами. В зеркале расчесывается какая-то чужая девушка, бледная и неестественно красивая. Я киваю ей. Она кивает в ответ. Мне не интересно, кто она и как попала в мое зеркало. Она такая красивая, и я разрешаю ей остаться. Она снова начинает расчесываться. У нее длинные светлые волосы. Ей шестнадцать лет. Руки пахнут табаком и йодом. Время – четыре десять. Через два дня переэкзаменовка. А в голове все та же пустота, то же отрешенное спокойствие. И ничего не хочется, кроме тебя. Только тебя. Прижать, целовать, дышать тобой, снова и снова, бесконечно, о к о н ч а т е л ь н о. Когда я дышу, у меня в груди какие-то странные хриплые звуки. Они похожи на стоны, или еще на что-то такое. Они раздражают. Хочется пить, но не пьется. Снова чувствую, что чудовища готовы вернуться. Нужно только подать им знак. Но я не подаю. Стараюсь.
Произнеси мое имя. Как тогда, ночью, в коридоре, я стояла, в ночнушке, завернувшись в узорчатое покрывало, а ты произнесла мое имя. Как ты тихо, одними губами, незаметно и в то же время строго, произнесла мое имя. Как мы шли по сосновым иголкам, я куталась в покрывало, ты торопила меня, как пришли в кирпичную беседку, как я закурила. Как ты спросила, в чем дело. Как я рыдала, пытаясь объяснить тебе то, что не могу до сих пор объяснить самой себе, как я рыдала, как ты гладила меня по спине, просила не плакать, сосредоточиться. Как я клялась тебе, что мне некуда идти. Как ты сказала, что не можешь дать мне больше. Не можешь дать нисколько, объективно говоря. Как ты разозлилась. Как ты сказала:
ПОКА ТЫ САМА НЕ ПОЙМЕШЬ, ЧЕГО ТЫ ОТ МЕНЯ ХОЧЕШЬ, Я ЭТОГО НЕ ПОЙМУ.
И розы, красные, свежие, с надломленными кое-где листьями. И твое недоумение, и твои сонные глаза, тогда, утром, перед зеркалом, я смотрела на твое отражение, ты смотрела на мое, я улыбалась, стояла, ты чистила зубы. Как я зашла потом в кабинку и зажала виски пальцами, замотала головой, пытаясь изгнать из памяти все, чего никогда не было, все, что родилось внутри меня, все, чему суждено умереть, не сбывшись. Все.
Ты спишь. Спокойное лицо, волосы раскиданы по подушке. Дешевая, миллион раз стираная наволочка с надписью «Минздрав». Одеяло натянуто до подбородка. Маленькие ножки в носках. Чашка с недопитым вчера чаем на тумбочке. Ты спишь. Ты не знаешь, что я смотрю на тебя.
Мне некуда уходить. Уйти можно только тогда, когда есть куда. Когда тебя кто-то где-то ждет, когда кто-то готов принять тебя. Для меня этим «кем-то» должна быть ты. Ты не можешь меня принять. Ты никогда не сможешь. Поэтому мне некуда уходить.
Я уезжаю.
Я завтра уеду.
Дорога длинная-предлинная.
И такой же длинный поезд.
Состав из десятков, а, может быть, тысяч вагонов.
Сто окон в каждом вагоне, потому что каждый вагон – это столетие.
Я войду в последний вагон, чтобы быть хоть немного ближе к тебе.
Я только сейчас осознала, что время движется вперед. На самом деле это, по-моему, такая глупость – время. Зачем оно? Без него было бы в сто раз лучше. Я снова начинаю забывать твои черты. Они, одна за другой, вываливаются из моего сознания, и от этого еще больнее переживать разлуку. Ночь уже близится к утру, в шею врезается неудобный воротник ночной рубашки, за окном промерзшая насквозь темнота, разобранная постель пахнет эвкалиптовой мазью и лекарствами. В зеркале расчесывается какая-то чужая девушка, бледная и неестественно красивая. Я киваю ей. Она кивает в ответ. Мне не интересно, кто она и как попала в мое зеркало. Она такая красивая, и я разрешаю ей остаться. Она снова начинает расчесываться. У нее длинные светлые волосы. Ей шестнадцать лет. Руки пахнут табаком и йодом. Время – четыре десять. Через два дня переэкзаменовка. А в голове все та же пустота, то же отрешенное спокойствие. И ничего не хочется, кроме тебя. Только тебя. Прижать, целовать, дышать тобой, снова и снова, бесконечно, о к о н ч а т е л ь н о. Когда я дышу, у меня в груди какие-то странные хриплые звуки. Они похожи на стоны, или еще на что-то такое. Они раздражают. Хочется пить, но не пьется. Снова чувствую, что чудовища готовы вернуться. Нужно только подать им знак. Но я не подаю. Стараюсь.
Произнеси мое имя. Как тогда, ночью, в коридоре, я стояла, в ночнушке, завернувшись в узорчатое покрывало, а ты произнесла мое имя. Как ты тихо, одними губами, незаметно и в то же время строго, произнесла мое имя. Как мы шли по сосновым иголкам, я куталась в покрывало, ты торопила меня, как пришли в кирпичную беседку, как я закурила. Как ты спросила, в чем дело. Как я рыдала, пытаясь объяснить тебе то, что не могу до сих пор объяснить самой себе, как я рыдала, как ты гладила меня по спине, просила не плакать, сосредоточиться. Как я клялась тебе, что мне некуда идти. Как ты сказала, что не можешь дать мне больше. Не можешь дать нисколько, объективно говоря. Как ты разозлилась. Как ты сказала:
ПОКА ТЫ САМА НЕ ПОЙМЕШЬ, ЧЕГО ТЫ ОТ МЕНЯ ХОЧЕШЬ, Я ЭТОГО НЕ ПОЙМУ.
И розы, красные, свежие, с надломленными кое-где листьями. И твое недоумение, и твои сонные глаза, тогда, утром, перед зеркалом, я смотрела на твое отражение, ты смотрела на мое, я улыбалась, стояла, ты чистила зубы. Как я зашла потом в кабинку и зажала виски пальцами, замотала головой, пытаясь изгнать из памяти все, чего никогда не было, все, что родилось внутри меня, все, чему суждено умереть, не сбывшись. Все.
Ты спишь. Спокойное лицо, волосы раскиданы по подушке. Дешевая, миллион раз стираная наволочка с надписью «Минздрав». Одеяло натянуто до подбородка. Маленькие ножки в носках. Чашка с недопитым вчера чаем на тумбочке. Ты спишь. Ты не знаешь, что я смотрю на тебя.
Мне некуда уходить. Уйти можно только тогда, когда есть куда. Когда тебя кто-то где-то ждет, когда кто-то готов принять тебя. Для меня этим «кем-то» должна быть ты. Ты не можешь меня принять. Ты никогда не сможешь. Поэтому мне некуда уходить.
Я уезжаю.
Я завтра уеду.
Дорога длинная-предлинная.
И такой же длинный поезд.
Состав из десятков, а, может быть, тысяч вагонов.
Сто окон в каждом вагоне, потому что каждый вагон – это столетие.
Я войду в последний вагон, чтобы быть хоть немного ближе к тебе.
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Дорогая Рейна!
С апреля прошлого года только тридцатое письмо. Странно, у меня такое ощущение, что я пишу их постоянно. Наверное, в моем сознании так и есть. Нашла вчера в завалах музыки МРЗ диск хорошей русской группы «Наутилус Помпилиус». Слушаю и узнаю, узнаю, узнаю, тысячу раз узнаю и никогда не откажусь от того, что узнала. Сегодня сдала последний экзамен, сессию можно считать закрытой, если забыть о пересдаче. Хочется получить от тебя хоть какую-то толику отдачи, что ли. Сегодня я вспоминала какие-то наши с тобой шутки, вместе проведенные часы, и ощущала снова и снова боль этой ставшей уже регулярной утраты. Ежегодная разлука. Два раза. Два раза бритвой по лицу, прямо по глазам, два раза в год. И так уже девять с половиной лет. Я вспоминала ту занюханную гостиницу московский патриархии, с зачитанной библией на прикроватной тумбочке из ДСП, вытертые узорчатые хлопковые покрывала, бледно-зеленые больные стены и ощущение чистоты. И солнце, светящее нам в глаза. Ты говорила тогда по телефону, а я слушала непонятную мне речь и проваливалась в то пространство, которое, наверное, называется любовь. В то пространство, которое теперь начинает казаться мне бесконечным. Вспоминала гостиницу «Националь», не идущую ни в какое сравнение с вышеупомянутой, сверкающую ванну, огромную кровать… Вспоминала тебя, расстегивающую молнию на правом сапоге, расстегивающую ее снова и снова, как на заедающем dvd-диске…
Черт, как я устала, и как же мне хочется почувствовать, наконец, тебя.
С апреля прошлого года только тридцатое письмо. Странно, у меня такое ощущение, что я пишу их постоянно. Наверное, в моем сознании так и есть. Нашла вчера в завалах музыки МРЗ диск хорошей русской группы «Наутилус Помпилиус». Слушаю и узнаю, узнаю, узнаю, тысячу раз узнаю и никогда не откажусь от того, что узнала. Сегодня сдала последний экзамен, сессию можно считать закрытой, если забыть о пересдаче. Хочется получить от тебя хоть какую-то толику отдачи, что ли. Сегодня я вспоминала какие-то наши с тобой шутки, вместе проведенные часы, и ощущала снова и снова боль этой ставшей уже регулярной утраты. Ежегодная разлука. Два раза. Два раза бритвой по лицу, прямо по глазам, два раза в год. И так уже девять с половиной лет. Я вспоминала ту занюханную гостиницу московский патриархии, с зачитанной библией на прикроватной тумбочке из ДСП, вытертые узорчатые хлопковые покрывала, бледно-зеленые больные стены и ощущение чистоты. И солнце, светящее нам в глаза. Ты говорила тогда по телефону, а я слушала непонятную мне речь и проваливалась в то пространство, которое, наверное, называется любовь. В то пространство, которое теперь начинает казаться мне бесконечным. Вспоминала гостиницу «Националь», не идущую ни в какое сравнение с вышеупомянутой, сверкающую ванну, огромную кровать… Вспоминала тебя, расстегивающую молнию на правом сапоге, расстегивающую ее снова и снова, как на заедающем dvd-диске…
Черт, как я устала, и как же мне хочется почувствовать, наконец, тебя.
Хочется закрыть глаза, и там, в глубине, за закрытыми глазами, еще раз закрыть глаза. И вот тогда наступит свобода.
Дорогая Рейна!
Горячей воды нет, в сердце тишина и я чувствую себя готовой приняться за письмо. Я давно не писала – не было мыслей, одолевали одни только чувства. Надеюсь, такой перерыв будет последним. Хотя, помнится, были и дольше. Но мне хочется преодолеть, сломать эту проклятую черту, грань, разделяющую нас. И она даже не в расстоянии, и не во времени, она где-то глубже, где-то глубоко внутри тебя. Мое десятилетнее смирение начинает давать трещину, и это страшно, потому что я не знаю, что будет дальше. Цели в жизни меркнут, затухают и гаснут одна за другой, как окна в обесточенном внезапно городе, стоит только представить себе твое лицо. Все внутри меня содрогается в каких-то судорожных порывах обнять воображение, задержать секундный образ, прижаться к нему, и падать, падать в пустоту, бездонную, напоенную запахом твоих волос, рассыпанных по плечам. Падать и падать, бесконечно.
Нет горячей воды. Одинаковый холод везде – на улице, в ванной, в сердце. Оно замерзло, покрылось тонкой пленочкой отрешенности, которая начинает медленно лопаться, таять, открывая живое мясо, сочащееся свежей кровью, каждая капля которой принадлежит тебе. Эти высокопарные, глянцевые слова льются из самого подсознания, и я не могу их остановить. В кране нет горячей воды, как нет во мне сил все это остановить. Как гамма-распад, реакция бесконечна, она древовидным салютом устремляется в небо, снося все препятствия на своем пути. Все. Все, кроме одного. Она не может сломить твою волю, твой выбор, то, что не можешь сломить даже ты сама. И я ничего не могу с этим поделать. Я анализирую чувства, что делать нельзя, потому что это самоубийство. Аналогия с болотом – стоишь по колено, начинаешь задумываться, и проваливаешься по пояс. А я не могу не думать, потому что, как-никак, придется же когда-нибудь решить главную задачу моей никчемной жизни. Я часто пытаюсь понять, что чувствуешь ты, и никак не могу с точностью разобраться, мешает нам с тобой языковой барьер или нет. В какой-то мере, разумеется, мешает, потому что я зачастую понимаю, что витиевато выраженную мысль можешь не понять ты. Бред. Вот так задачка – как решить пример, если он не решаем из-за его ответа? Смешно, казалось бы, но и не смешно вовсе одновременно. Ни один мужчина не сможет заменить твой взгляд, потому что ни один мужчина еще не вырывал из моего сознания реальность. Единственное, что я не могу сломать – это ты. Я никогда не смогу тебя сломать, и не потому, что ты сильнее или что-то еще. А всего лишь потому, что ты не хочешь ломаться. И не хочешь не на сознательном уровне, а на уровне первородных инстинктов и подсознания. И я никогда не преодолею эту чертову преграду.
Воды нет. Только холодная вода льется из крана в ванну, и по ней сразу можно определить, что она холодная. Она холодно струится по дну ванны и холодно стекает в канализацию. Убей в себе эту чертову жалость! Меня не надо жалеть, меня не жалко! Я сама себе выбрала такой путь, точнее, он сам мне выбрался, и теперь это моя судьба, и не надо меня жалеть. Мне нет никакого толку от твоей чертовой жалости! Если единственное, что ты можешь дать мне, это жалость, так засунь ее себе в задницу!
Нет… Нет, отдай мне, отдай ее мне, свою жалость. Потому что в какой-то мере она моя. И это единственное чувство, полученное мной от тебя. Жалость. Жалость. От жалости тоже сжимается сердце, как и от любви. Моя жалость. Жалость, вызванная мной. Тьфу, что за бред, неужели я могу вызвать только чувство жалости?..
«Я не могу дать тебе больше». Больше, чем жалость? Больше, чем боль? Больше, чем смерть? Больше, чем что? А я не могу дать тебе меньше. Я не могу дать тебе меньше боли, понимаешь? Потому что эта чертова боль не помещается во мне, и если ты внезапно пустишь ее в себя, то она оглушит тебя, собьет тебя с ног, накинется черной массой, как уже сделала со мной.
Как в детстве, в углу снова завелось чудовище. Оно вылезает по ночам, когда темно и далеко, невыносимо далеко до выключателя, оно медленно, неслышно ползет ко мне по ковру, и если прислушаться, можно услышать как шуршат ворсинки. Я не вижу и не слышу его, но ни на секунду не могу усомниться, что оно видит и слышит меня, так как я сама себя прекрасно слышу. Я слышу свое учащенное дыхание, слышу, как пот стекает по моим ладоням, слышу, как неодолимо медленно закрываются глаза. И то расстояние до выключателя, которое днем кажется смехотворным, превращается ночью в непреодолимые километры, и те секунды, которые при свете проходят мгновенно, ночью тянутся часами, дням, годами. И с каждой секундой я все больше боюсь, все плотнее закутываюсь в одеяло, надеясь, что ткань спасет меня. Но чудовище отлично видит и слышит все мои неуклюжие попытки слиться с кроватью, и вот ему уже остается только напрячь мышцы и бросить тело, чтобы наконец впить свои зубы в мою шею, как я набираюсь решимости, встаю, прохожу ни с чем не сравнимые по ужасу и бесконечности два шага до выключателя, зная, что стоит нажать, и все закончится, спотыкаюсь, падаю, и одна мысль стучит в висках, снова и снова произносимая чудовищем. Оно сидит напротив меня, смотрит в мои глаза, наполненные до краев сухим животным ужасом, и вместо того, чтобы наброситься, вдруг говорит: «Ты никогда ее не получишь».
Ты никогда это не получишь. Ты никогда не получишь дом для барби, никогда не получишь пять по алгебре, ты никогда не получишь миллион долларов, никогда не увидишь Сейшелы, никогда не услышишь вживую Моцарта, никогда не проснешься в объятиях любимого человека, никогда не получить собаку, никогда не сдашь сессию, ты никогда не будешь успешна, ты никогда не станешь юристом, никогда не покончишь жизнь самоубийством, ты так и будешь жить.
Ты никогда не получишь Рейну.
Ты никогда не будешь счастлива.
Горячей воды нет, в сердце тишина и я чувствую себя готовой приняться за письмо. Я давно не писала – не было мыслей, одолевали одни только чувства. Надеюсь, такой перерыв будет последним. Хотя, помнится, были и дольше. Но мне хочется преодолеть, сломать эту проклятую черту, грань, разделяющую нас. И она даже не в расстоянии, и не во времени, она где-то глубже, где-то глубоко внутри тебя. Мое десятилетнее смирение начинает давать трещину, и это страшно, потому что я не знаю, что будет дальше. Цели в жизни меркнут, затухают и гаснут одна за другой, как окна в обесточенном внезапно городе, стоит только представить себе твое лицо. Все внутри меня содрогается в каких-то судорожных порывах обнять воображение, задержать секундный образ, прижаться к нему, и падать, падать в пустоту, бездонную, напоенную запахом твоих волос, рассыпанных по плечам. Падать и падать, бесконечно.
Нет горячей воды. Одинаковый холод везде – на улице, в ванной, в сердце. Оно замерзло, покрылось тонкой пленочкой отрешенности, которая начинает медленно лопаться, таять, открывая живое мясо, сочащееся свежей кровью, каждая капля которой принадлежит тебе. Эти высокопарные, глянцевые слова льются из самого подсознания, и я не могу их остановить. В кране нет горячей воды, как нет во мне сил все это остановить. Как гамма-распад, реакция бесконечна, она древовидным салютом устремляется в небо, снося все препятствия на своем пути. Все. Все, кроме одного. Она не может сломить твою волю, твой выбор, то, что не можешь сломить даже ты сама. И я ничего не могу с этим поделать. Я анализирую чувства, что делать нельзя, потому что это самоубийство. Аналогия с болотом – стоишь по колено, начинаешь задумываться, и проваливаешься по пояс. А я не могу не думать, потому что, как-никак, придется же когда-нибудь решить главную задачу моей никчемной жизни. Я часто пытаюсь понять, что чувствуешь ты, и никак не могу с точностью разобраться, мешает нам с тобой языковой барьер или нет. В какой-то мере, разумеется, мешает, потому что я зачастую понимаю, что витиевато выраженную мысль можешь не понять ты. Бред. Вот так задачка – как решить пример, если он не решаем из-за его ответа? Смешно, казалось бы, но и не смешно вовсе одновременно. Ни один мужчина не сможет заменить твой взгляд, потому что ни один мужчина еще не вырывал из моего сознания реальность. Единственное, что я не могу сломать – это ты. Я никогда не смогу тебя сломать, и не потому, что ты сильнее или что-то еще. А всего лишь потому, что ты не хочешь ломаться. И не хочешь не на сознательном уровне, а на уровне первородных инстинктов и подсознания. И я никогда не преодолею эту чертову преграду.
Воды нет. Только холодная вода льется из крана в ванну, и по ней сразу можно определить, что она холодная. Она холодно струится по дну ванны и холодно стекает в канализацию. Убей в себе эту чертову жалость! Меня не надо жалеть, меня не жалко! Я сама себе выбрала такой путь, точнее, он сам мне выбрался, и теперь это моя судьба, и не надо меня жалеть. Мне нет никакого толку от твоей чертовой жалости! Если единственное, что ты можешь дать мне, это жалость, так засунь ее себе в задницу!
Нет… Нет, отдай мне, отдай ее мне, свою жалость. Потому что в какой-то мере она моя. И это единственное чувство, полученное мной от тебя. Жалость. Жалость. От жалости тоже сжимается сердце, как и от любви. Моя жалость. Жалость, вызванная мной. Тьфу, что за бред, неужели я могу вызвать только чувство жалости?..
«Я не могу дать тебе больше». Больше, чем жалость? Больше, чем боль? Больше, чем смерть? Больше, чем что? А я не могу дать тебе меньше. Я не могу дать тебе меньше боли, понимаешь? Потому что эта чертова боль не помещается во мне, и если ты внезапно пустишь ее в себя, то она оглушит тебя, собьет тебя с ног, накинется черной массой, как уже сделала со мной.
Как в детстве, в углу снова завелось чудовище. Оно вылезает по ночам, когда темно и далеко, невыносимо далеко до выключателя, оно медленно, неслышно ползет ко мне по ковру, и если прислушаться, можно услышать как шуршат ворсинки. Я не вижу и не слышу его, но ни на секунду не могу усомниться, что оно видит и слышит меня, так как я сама себя прекрасно слышу. Я слышу свое учащенное дыхание, слышу, как пот стекает по моим ладоням, слышу, как неодолимо медленно закрываются глаза. И то расстояние до выключателя, которое днем кажется смехотворным, превращается ночью в непреодолимые километры, и те секунды, которые при свете проходят мгновенно, ночью тянутся часами, дням, годами. И с каждой секундой я все больше боюсь, все плотнее закутываюсь в одеяло, надеясь, что ткань спасет меня. Но чудовище отлично видит и слышит все мои неуклюжие попытки слиться с кроватью, и вот ему уже остается только напрячь мышцы и бросить тело, чтобы наконец впить свои зубы в мою шею, как я набираюсь решимости, встаю, прохожу ни с чем не сравнимые по ужасу и бесконечности два шага до выключателя, зная, что стоит нажать, и все закончится, спотыкаюсь, падаю, и одна мысль стучит в висках, снова и снова произносимая чудовищем. Оно сидит напротив меня, смотрит в мои глаза, наполненные до краев сухим животным ужасом, и вместо того, чтобы наброситься, вдруг говорит: «Ты никогда ее не получишь».
Ты никогда это не получишь. Ты никогда не получишь дом для барби, никогда не получишь пять по алгебре, ты никогда не получишь миллион долларов, никогда не увидишь Сейшелы, никогда не услышишь вживую Моцарта, никогда не проснешься в объятиях любимого человека, никогда не получить собаку, никогда не сдашь сессию, ты никогда не будешь успешна, ты никогда не станешь юристом, никогда не покончишь жизнь самоубийством, ты так и будешь жить.
Ты никогда не получишь Рейну.
Ты никогда не будешь счастлива.